Кількість переглядів 527
Юрий Лужков ушел из жизни в мюнхенской клинике. Бывшему мэру Москвы было 83 полных года. Он не пережил операцию на сердце, произведенную мюнхенскими кардиохирургами.
Happy
0
Sad
0
Excited
0
Sleepy
0
Angry
0
Surprise
0
Как символично-патриотично: мер города-победителя умер в больнице побежденного города. Этим всё сказано. Они пичкают псевдопатриотическим говном, а сами не брезгуют заграницей.
Мэрия Москвы. чтобы выразить свое горе по старику Батурину, закупила траурных венков на 7 миллионов рублей. И это прекрасно. Чем же еще почтить память покойного как не грандиозным распилом!
ПАМЯТИ ЛУЖКОВА
Отрывок из Байки о провалившемся рояле
…Вот на сцену зовут Лужкова. Он поднимается бегом по ступенькам, и тут вступает Кобзон. В ту секунду, когда мэр оказывается у зияющей дыры, Кобзон его упреждает:
– Юрий Михайлович! Вы поосторожнее!
На этом месте охранники понимают свою ошибку и бросаются огромными прыжками к сцене. Их можно оправдать: они не привыкли, что подопечных поджидают пропасти на освещенных юпитерами подмостках.
– Вы поосторожнее, Юрий Михайлович! – издевательски продолжает Кобзон. – Новый рояль Дому музыки мэр-то купит. А вот нового мэра… нам не надо.
Лужков, впрочем, не теряет лица. Остановившись возле ямы (и уже окруженный охраной), он брезгливо отмахивается от сопровождения и, глядя в пропасть, нарочито тоненьким голоском тянет:
– Иосиф! Ио-о-осиф!
Все вспоминают кобзоновский анекдот и надрываются со смеху. Кроме Лужкова.
Дальше все следует почти по расписанию. Вызывают Коржавина, вручают ему железяку, изысканно именуемую Хрустальный шар. «Хрусталь» едва не сваливает Наума Моисеевича на пол. Но Лужков в последний момент подхватывает и награжденного, и награду. Коржавин говорит что-то о необходимости существования Москвы для нужд его творчества и уходит. Пора и Лужкову. Но тот, судя по всему, не собирается.
Зал затих. Все понимают, что Лужков не может уйти, ничего не сказав по поводу происходящего.
– Ты меня гонишь, Иосиф?! – как-то рыком, по-флавийски спрашивает московский император.
– Я не гоню, – скромно отвечает Кобзон. – Сценарий гонит. – И показывает мэру стопку бумаги в руке.
– Ты, Иосиф, этот сценарий… – рычит мэр.
– Юрий Михайлович, я, как ваш советник по культуре, – прерывает его Кобзон, – обязан напомнить, что в зале – половина женщин.
Лужков на это обреченно машет рукой. Потом очень долго молчит. Кажется, все припасенные слова он произносит про себя. Затем неожиданно задорно бросает Кобзону:
– Тогда я буду петь!
– По сценарию вы, Юрий Михайлович, поете в конце мероприятия…
– Нет, я буду петь сейчас, – бесцветным голосом произносит Лужков, и Кобзон понимает, что время шуток прошло. – И ты будешь петь. И… – Он оглядывается. – И Жора…
Послушный Боос тут же встает со своего места и мчится на сцену. К этому времени у жуткой ямы, как часовые у Мавзолея, стоят двое юношей из числа подносящих дипломы. А внутри копошатся люди в синих халатах, их головы-каски иногда выглядывают из пропасти.
Они становятся втроем. Лужков в центре.
– А что мы будем петь? – ехидно спрашивает Кобзон, видно, понимая, что сейчас уже можно немножко поерничать.
– «Не жалею, не зову, не плачу», – глухо отвечает Лужков.
Кобзон поворачивается к дирижеру (оркестр все так же неподвижно занимает две трети огромной сцены). Но Лужков останавливает его:
– Будем петь без музыки.
И они запевают.
Боже, что это был за момент! Лужков, выставив правую ногу на каблук, держа левую руку в кармане, закрыв глаза, самозабвенно тянул есенинские строки. Боос и Кобзон его перепевали. Тогда он, не открывая глаз, рукой отнимал у них микрофоны. Он пел, как молодогвардейцы перед казнью. И залу передалась эта волна.
– Вот так русские выигрывают все войны, – прошептала мне на ухо соседка-латышка. – Отступают до Москвы. А потом находится один и говорит: все, буду петь…
И в этот момент у меня не хватило иронии хихикнуть. Всевластный и облизанный не меньше сотни раз и уязвленный сегодня в самый под дых маленький московский император Веспасиан в костюме от Бриони, он вкладывал в незамысловатые есенинские метафоры всю свою душу.
Певцам аплодировали долго. Плохой писатель сказал бы, что будто бы молния разрядила все накопившееся напряжение. Зал выдохнул. Больше никому ни за кого не было стыдно.
Минуты две Лужков молчал. Потом произнес хриплым голосом и разделяя слова:
– Завтра… некоторые мои работники… станут… соотечественниками за рубежом.
Зал даже не рассмеялся. Лужков выдержал паузу и, показав кулак за кулисы, крикнул:
– Только пусть успеют сегодня на самолет!